front3.jpg (8125 bytes)


 Глава XXVIII

 

ЗЕМСТВО

 

 

Принцип самоуправления не был новью в России. Когда московский деспотизм сокрушил под своей железной пятой все сословия и отнял у народа его самые священные права, село и город, как говорит Костомаров, выразили свой протест по-своему. Люди возмещали утраченные права тем, что прибирали к рукам все, что вверялось им государством. Обманывать правительство, похищать его средства, торговать правосудием, которое они отправляли от его имени, и грабить земли, которыми им поручено было управлять, превратилось для должностных лиц древней Московии в принятый, закоренелый и наследственный обычай. От высших до низших — все воровали. Они не делали различий между хищением и жалованьем, грабежом и доходами. Да и центральное правительство само не очень противодействовало такой практике и таким принципам, оно защищалось против казнокрадства и вымогательства только тогда, когда грабители подчас переходили всякие границы. Бедный боярин, прося у царя должности воеводы, не пытался даже скрывать свои побуждения, излагая свою просьбу примерно в следующих выражениях: “Воевода имярек достаточно долго занимал эту должность, чтобы стать богатым, а я, твой верный слуга, превратился в нищего, и холопы мои мрут под палками податных. Отдай мне эту должность, чтобы я мог хоть немного покормиться”.

“Давать в кормление” или “получать в кормление” были принятые выражения, когда речь шла о назначении на пост правителя области, города или крепости. С течением времени эта фраза вышла из употребления, но сама идея существует и поныне. Когда великому князю Михаилу Павловичу, брату императора Николая, доложили, что генерал Афросимов, командир лейб-гвардии Финляндского полка, представил около тридцати тысяч рублей годовой экономии, тот резко о нем выразился, прибавив: “Ему не для того дан полк, чтобы он собирал крохи”*.

______________

 

* “Исторический вестник”, декабрь 1884 года. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

 

 

Но жадность саранчи, налегавшей на земли, чтобы, пожирая все, тучнеть от кормления, стала столь ненасытной, что центральное правительство уже в давние времена начало бить тревогу: жалкие остатки, уцелевшие для нужд государства, были слишком малы. Надзор, который осуществляли московские приказные дьяки, был весьма призрачен, ибо сами дьяки были не меньшие воры, чем воеводы. Поэтому правительство вынуждено было создать местные органы власти для охраны против хищений и грабежа своих же собственных уполномоченных.

Первая попытка учредить систему местного самоуправления была сделана еще в царствование Ивана IV. В начале петербургского периода Российской империи, при Петре Великом, дальнейшие усилия в этом направлении были невозможны, так как все живые силы народа были привлечены на службу государству. Но, когда столетие прогресса породило образованный класс, попытка была возобновлена и нашла свое выражение в так называемой Жалованной грамоте дворянству, дарованной дворянам Екатериной II. Губернским дворянским собраниям предоставлено было право избирать из своей среды членов местной администрации и судебных органов, а также право контроля над всеми правительственными чиновниками, включая генерал-губернатора, который обязан был представлять комиссии дворян финансовый отчет губернии.

Право контроля, особенно в отношении финансовой сметы губернии, — по видимости во всяком случае — означало самое широкое самоуправление. Однако это установление всегда было, конечно, чистой формальностью. Для господ, живущих среди масс крепостных, было бы вершиной глупости ссориться из-за нескольких тысяч рублей, принадлежащих “матушке России”, с губернатором, который командовал военными силами и только один мог держать в узде рабов, возделывавших их земли. Новое аристократическое самоуправление с самого начала было мертворожденным институтом, совершенно неспособным защищать государство от колоссального воровства его чиновников. Правильно говорили после Крымской войны, что поражение нашим армиям нанесли не союзные силы, а собственные администраторы, поставщики и чиновники.

Когда по окончании войны сочли необходимым полностью реорганизовать все общественные учреждения страны, невозможно было пренебрегать единственной возможностью хоть в какой-то степени предохранять государство от безмерной прожорливости его чиновников; эту возможность предоставило бы местное представительное управление. Поэтому вслед за освобождением крестьян самой неотложной задачей было создание земства. И из всех институтов, вновь основанных или преобразованных в первые годы царствования Александра II, ни один так мало не пострадал от последующей свирепой реакции, как земское самоуправление.

 

 

 

* * *

 

 

После принятия решения ввести систему местного самоуправления, абсолютно необходимого для жизни государства, в 1864 году было выработано Положение о земских учреждениях. Но власти проявили достаточно осторожности, чтобы не допустить самоуправления в слишком большой дозе, тем более что реакция уже начала поднимать голову. Роль, предоставленная земству в местных делах, фактически была весьма ограниченной. Оно могло распоряжаться только двадцатью двумя миллионами рублей из общей суммы доходов губернии. Из этих денег приходилось нести тяжелые финансовые обязательства, совершенно не входившие в круг земской деятельности: ремонт казарм, продовольствие для солдат, расходы по рекрутским наборам, расквартирование войск и удовлетворение других подобных же требований. Столь большие повинности, не имеющие никакого отношения к местному самоуправлению, поглощали львиную долю местных доходов и оставляли земству всего только четыре миллиона для собственных целей: строительства школ, здравоохранения, хозяйственных предприятий и прочего. Разумеется, денег было мало, и, если земство вообще хотело приносить какую-то пользу, их едва ли хватало.

Ограничение земств средствами вызывалось желанием властей помешать им проявлять слишком большую активность в их расходовании; были также приняты действенные меры, чтобы не допускать их вторжения в область политики.

Сборы земств были очень короткими и созывались с большими перерывами. Гласные встречались только раз в год, причем уездные земские собрания могли длиться две недели, а губернские — три недели. Едва ли оставалось время обсудить общие вопросы и дать указания своему исполнительному органу — управе, занимающейся текущими делами в промежутках между собраниями.

В сущности, самоуправление, введенное в 1864 году, в некоторых отношениях было хуже, чем дворянские вольности, дарованные Екатериной II. Земства не только не наблюдают за деятельностью генерал-губернатора, но генерал-губернатор самым бесцеремонным образом наблюдает за деятельностью земств. Он проверяет их отчетность, без его разрешения нельзя публиковать сообщения о земских собраниях и прениях. Он в любой момент может вмешаться и одним своим словом остановить исполнение всякого постановления земских учреждений под предлогом их “несогласия с законами или общими государственными пользами”, то есть, попросту говоря, если оно ему не нравится. Правда, губернаторское запрещение не окончательное, оно может быть обжаловано в Сенате. Но так как земство собирается лишь раз в году, то мероприятие, приостановленное губернатором, все равно нельзя проводить в жизнь в течение двенадцати месяцев, даже в том случае, если Сенат сразу же отменит решение губернатора, а не будет откладывать дело два, а то и три года. В вопросах местного управления, не терпящих отлагательства, запрет губернатора практически непреложен.

Чтобы поставить земства в еще более полную зависимость от правительства, у них отнято право, которым пользовалось дворянское собрание, — назначать начальников низшей администрации — исправников. Это право оставлено за губернатором. Кроме того, земство не имеет своей исполнительной власти. Все дела должны вестись правительственными чиновниками, а это всегда сопряжено с бесконечными дрязгами, особенно в финансовых вопросах. Сбор земских налогов поручен земству, но, будучи для государственных казначеев лишь делом второстепенным, неответственным, исполняемым, так сказать, из любезности, оно проводится из рук вон плохо. Недоимки с казенных имуществ и с помещиков непрестанно растут, и общая задолженность все увеличивается, что причиняет земству бесконечные неприятности.

Однако вернемся к нашей непосредственной теме — предосторожностям, принимаемым правительством, чтобы помешать земству вмешиваться в политику. Одна из предупредительных мер — лишение земства права (если столь скромную привилегию можно называть правом) обращаться с петициями непосредственно к императору, хотя дворянские собрания широко им пользовались. Земствам фактически не позволено брать на себя инициативу ни в каком общественно полезном начинании. Они нигде не могут возвысить свой голос, кроме как в приемной министра, своего прямого начальника, и в девяти случаях из десяти министр даже не удостаивает их ответом.

И все же новое самоуправление, невзирая на его недостатки, имело одно несравнимое преимущество перед старой системой — оно не было обманом. Реформа 1861 года уничтожила рабство; дворяне и крестьяне стали согражданами одной страны и равными перед законом. Невозможно было ограничить самоуправление одним лишь сословием. Это значило бы оживить крепостничество в другой форме. Поэтому все сословия участвуют в земстве предписываемым числом гласных. Но разделение депутатских мест между сословиями вопиюще неравное.

Земские гласные избираются сословием, ими представляемым. Крестьяне, дворяне и города избирают своих гласных на отдельных выборных собраниях. Число депутатов от каждого сословия заранее установлено, и нет ничего более несправедливого, чем распределение количества гласных в нашем парламенте, выгодное только дворянству. Крестьян насчитывается в стране 60 миллионов, они платят 83 процента всех налогов (по подсчетам князя Васильчикова, даже 90 процентов), а имеют в среднем 38,6 процента общего числа депутатских мест. Помещики насчитывают только 1 миллион человек, их вклад в национальный доход не превышает 7 процентов, но избирают они 46,2 процента гласных; участие городского сословия составляет 15,2 процента.

В ряде губерний, особенно в восьми центральных губерниях, несоответствие еще более значительно. 93 тысячи крупных помещиков представлены 1817 гласными, а 6 миллионов крестьян — только 1597 гласными.

Так что дворяне в целом имеют в местных парламентах почти половину всех мест. Но это соотношение еще далеко не точное мерило их влияния, особенно в губернских земствах, где выборы двухстепенные. Крестьян большей частью представляют деревенские старосты. Они административно подчинены предводителю дворянства, который одновременно является земским начальником, и ему подчинены органы крестьянского самоуправления.

Наконец, с целью исключения из земства наиболее демократических элементов из мелкопоместных дворян, установлен необычайно высокий избирательный ценз — владение от 200 до 300 десятин земли в густонаселенных уездах и 800 десятинами в более редконаселенных местностях. С помощью этой уловки достигается то, что число избирателей, принадлежащих к наиболее образованным кругам дворянского сословия, очень невелико.

Таким образом, система самоуправления, введенная в 1864 году, в сущности, ставит народ под опеку привилегированного сословия, вернее, его богатой и консервативной верхушки с одновременным отстранением более либеральной и прогрессивной части — мелкопоместного дворянства. Трудно вообразить, чтобы Валуеву удалось изобрести что-либо еще менее либеральное, способное лишь превратить самоуправление в орудие реакции и в препятствие на пути реформ. Но правительство, в конце концов, все же ошиблось в своих расчетах. Можно по пальцам сосчитать те случаи, когда дворяне — гласные земства пытались использовать свое превосходство к выгоде привилегированного сословия, к которому они принадлежат.

Самые серьезные усилия земства были в первую очередь направлены на то, чтобы предоставить большее влияние крестьянам, усилия, которым правительство, всегда клявшееся в своей любви к труженикам полей, разумеется, воспротивилось. И когда позднее, в 1871 году, правительство просило совета у земств 34 губерний относительно некоторых изменений в податной системе, все 34 земства высказались за уничтожение привилегий, за облегчение тяжелого бремени, возложенного на крестьянство, и предложили принять податную шкалу, пропорциональную доходам налогоплательщиков.

Тем не менее наше земство заслуживает упрека в чрезмерной почтительности к властям и в недостатке гражданского мужества. Политические теории земских деятелей, отважившихся изложить их в печатавшихся за границей газетах и брошюрах, далеко не являются образцом политической мудрости. Проекты экономических реформ, кои дозволено было им публиковать, — чистейшие паллиативы.

Я не имею ни малейшего желания особенно превозносить наши местные парламенты. Но нельзя отрицать, что они проявили достойную всяких похвал активность, и в начале своей деятельности, до того как правительство взяло их за горло, земцы трудились с горячим усердием и преданностью делу, на благо народа, а не для выгод сословия, к которому большинство из них принадлежало. В течение немногих лет земство увеличило местные доходы с 4 до 16 миллионов, проявляя также и в других областях глубокое понимание нужд народа. Их деятельность показывает, что они обладают здравым смыслом и практическим взглядом на вещи. Они доказали это, приняв близко к сердцу и поставив во главу угла самое важное дело, от которого зависит благоденствие России, — народное образование. Ибо только через просвещение массы придут к тому, чтобы самим судить и действовать. Мы видели, как энергично земцы взялись за основание начальных школ и с какой рьяностью они защищали свою деятельность от нападок министра народного просвещения.

Но земские деятели не ограничивались организацией начальных школ. Они пытались создавать также средние и профессиональные школы, чтобы сделать доступными для молодежи техническое образование и прикладные науки. Они стремились объединить свои усилия с инициативой частных лиц — примеры такого сотрудничества весьма часты в России — в основании педагогических институтов с последующей передачей их в дар обществу, и, если бы не недостаток места, я мог бы к этому прибавить множество свидетельств энергии и предприимчивости наших местных парламентов.

Они сделали фактически все, что возможно было со столь ограниченными средствами. Земство впервые стало оказывать крестьянам хоть какую-то медицинскую помощь, ибо до того времени они были не лучше обеспечены в этом отношении, чем дикари в Африке. Земство направляло врачей в захолустные деревни, отдавая предпочтение женщинам-врачам и сведущим фармацевтам, и, где могло, строило больницы. Оно всячески старалось предоставлять средства хозяйственным предприятиям, с помощью которых надеялось облегчить несчастную крестьянскую долю. Оно щедрой рукой давало деньги кооперативным сыроварням Верещагина, кооперативным промысловым предприятиям Шапиро и многим другим подобным же производствам, широко им поощрявшимся. Среди других добрых дел земство основало сельские банки в надежде, к сожалению только частично оправдавшейся, что, давая крестьянам деньги взаймы за небольшие проценты, оно избавит их от кровопийц-ростовщиков. Земства ссужали крестьян деньгами на покупку маленьких земельных наделов и ввели в обиход страхование от огня. Они прилагали все усилия, чтобы во время земских выборов оградить крестьян от запугивания их нижними чинами администрации, охраняли их домашний покой от назойливости полицейского урядника и души от духовного урядника — попа-фарисея и доносчика, постоянно взывающего к полиции помочь ему удержать свою паству от впадения в ересь и раскол.

Во всей этой полезной, хотя и умеренной, активности земские учреждения наталкивались на огромные препятствия, и самыми труднопреодолимыми были леность чиновников и откровенная недоброжелательность бюрократии. Например, для получения толковых фармацевтов нужны были специальные школы, но проект основания такой школы сразу же вызвал страшный призрак пропаганды. Наконец, в октябре 1866 года был принят закон, по которому назначенные земством фармацевты утверждались губернаторами. Если возникал вопрос о покупке большого участка помещичьей земли, сразу находился ревнитель порядка, чтобы опорочить это мероприятие и представить его как часть плана конфискации земли в пользу крестьян и ниспровержения существующего строя. Если вставала проблема наиболее успешной борьбы против нашествия саранчи или других вредителей посевов и привлечения к этому всех земств пострадавшего края, дело тянулось месяцами, даже годами, прежде чем давалось необходимое разрешение, — так велик был страх правительства, как бы земцы, съехавшись вместе из нескольких губерний, не принялись сразу обсуждать политические вопросы.

Однако, несмотря на все старания властей постоянно ставить им палки в колеса, земства положили хорошее начало во всех этих делах, и если им не удалось достигнуть большего, если они не преуспели в обеспечении деревни хорошими школами и сведущими врачами, если не смогли задержать все усиливающееся обнищание крестьян, то виной этому не недостаток доброй воли или умения и деловых способностей, а узость их круга деятельности и непрестанные ограничения, установленные для них государством, ограничения, которые с самого начала существования местного самоуправления становились все более строгими и стеснительными.

 

 

 

* * *

 

 

В своей главе о земстве Леруа-Болье на основе личных наблюдений с большой живостью описывает энтузиазм, с каким русский народ встретил Положение 1864 года о земских учреждениях. После освобождения крестьян не было ни одной реформы, которая вызвала бы такое удовлетворение и возбудила бы столько надежд, как учреждение земства. Однако французский писатель ошибается, говоря, что русские в пылу восторга не заметили недостатков новой реформы. Достаточно перелистать демократические газеты того времени, чтобы убедиться в том, как глубоко прогрессивные круги общества сознавали ее многочисленные и серьезные недочеты. И если основная масса образованного общества, малосведущая в практических вопросах, переоценивала достоинства реформы, то сами земские деятели далеко не разделяли этих иллюзий.

В конце пятидесятых и начале шестидесятых годов члены дворянских собраний, составившие потом основную часть членов земств, включая и петербургское, неоднократно выставляли в своих адресах и петициях требование местного самоуправления, причем гораздо более широкого и действенного, чем земские учреждения, дарованные Положением 1864 года четыре года спустя. Эти деятели, несомненно, не были слепы в отношении истинного характера земской реформы. Но они более всех других были введены в заблуждение и не представляли себе возможных ее результатов.

Готовность особой категории русских людей “быть благодарными за малые милости” и с радостью приветствовать любые уступки, какие свободный человек должен был бы с презрением отвергнуть, является примечательной чертой нашего общества. В то же время это свойство представляет разительный контраст с обратной тенденцией известной части русского народа, заключающейся в абсолютной утопичности взглядов, в стремлении все изменить и сразу, как по мановению волшебной палочки, не зная никакого снисхождения к нашему старому, дряхлому миру и не признавая его пороков, слабостей и давно утвердившихся привычек.

“Одна из аномалий русской жизни!” — таково стереотипное объяснение этого явления. Но разве эти поразительные контрасты не исходят все из одного источника — охватившего теперь всю образованную Россию страстного желания, то скрытого, то исступленного, сделать что-то для блага народа. А злые чудовища, преграждающие путь, несомненно, могут быть побеждены силой мужества и преданности. В России всегда было много мечтателей, надеявшихся преобразовать страну с помощью школ, образцовых сельских хозяйств и обществ взаимной помощи, а также фантазеров-социалистов, верящих, что им удастся вернуть золотой век магией революционной пропаганды.

Склонность предаваться мечтаниям, делающая человека неспособным понимать суровую действительность и разрешать трудные вопросы нашего бытия, в значительной степени задерживала социальное и политическое развитие русского общества. Возможно, наступит время, когда умение мечтать будет благодетельным для народа. Это покажет будущее. Но сейчас нельзя не отметить поразительный пример губительных последствий нашей мечтательности — образование партии, по безумию своему и самообольщению не уступающей даже славянофильству Аксакова и Хомякова. Основная идея этой прежде достаточно многочисленной партии, в которой главенствовал старый славянофил Кошелев, заключалась в сочетании представительного правления снизу и самодержавия сверху. С таким же успехом можно попытаться соединить огонь и воду или сохранить железо горячим в свежевыпавшем снегу.

Земство не сельская община. Оно не может наподобие нашего сельского мира обособляться в собственном крошечном мирке, счастливое тем, что его никто не трогает. Земство зачастую представляет губернию, по территории лишь наполовину меньше Испании, с населением, равным числу жителей Вюртемберга или Дании. У земства тысяча забот, тысячи нитей связывают его с соседними губерниями. На каждом шагу земские учреждения приходят в соприкосновение с представителями государства. Имея возможность распоряжаться лишь одной двадцатой частью доходов губернии, земство не может равнодушно взирать на тупость и прочно установившуюся несостоятельность чиновников, распоряжающихся остальными девятнадцатью двадцатыми. Стремление обуздать бюрократию, отстранить ее от управления общественными делами присуще любой системе представительного правления. Чем усерднее земство трудится для благоденствия народа, тем сильнее оно жаждет ограничить власть чиновников, начиная с губернской администрации и кончая управлением и руководством всего государства. Как круглый камень катится вниз по наклонной плоскости, так и самоуправление неизбежно стремится к своей заветной цели — политическим преобразованиям и представительным учреждениям по европейскому образцу. И какими бы ни были идеи Кошелева и земцев-славянофилов, это движение ничто не может остановить.

Центральная администрация, будучи правительством чиновников, все это прекрасно понимает. Кроме того, земство, как и прежние представительные учреждения, пользуется всяким случаем, чтобы осведомить власти о своих взглядах. В 1860, а затем в 1862 годах дворянское собрание открыто высказало правительству свое мнение о необходимости проведения конституционных реформ. Разгон петербургского дворянского собрания, одного из самых смелых в стране, и высылка руководителей тверского дворянства служат этому достаточным подтверждением. Но, к несчастью, русские люди обыкновенно ждут благоприятных обстоятельств, чтобы высказать свои взгляды, вместо того чтобы самим создавать эти обстоятельства. Дворянство, чтобы выразить свой протест, ждало прихода к власти Лорис-Меликова, и одно только петербургское дворянское собрание нашло в себе мужество рукоплескать откровенно либеральной речи Платонова, царскосельского предводителя дворянства, когда он потребовал представительных учреждений и конституционных гарантий для всех граждан России. Все же собрание не отважилось выразить свое одобрение речи Платонова принятием соответствующей резолюции.

Земство проявляло больше храбрости, хотя и не слишком. Земские деятели не раз высказывали свои конституционные устремления по различным поводам. Иногда случай представлялся в связи с призывом правительства к русскому обществу оказать помощь в борьбе против террористов; иногда это происходило по случаю поднесения адреса императору после покушения на его жизнь; иногда в связи с требованием правительства дать сведения или предложения, касающиеся каких-либо местных мероприятий. Подобные документы можно с избытком найти в подцензурной или в нелегальной печати. По утверждению газеты “Земство”, редактируемой Кошелевым и Скалоном, с начала революционного периода правительству были поданы пятнадцать адресов, требующих конституционных реформ: три — в 1878-1879 годах, а двенадцать — в 1881 году. За время существования правительственной комиссии по пересмотру Положения о земских учреждениях требование созыва Учредительного собрания, представляющего всю страну, выразило большинство всех земств.

Правда, значительная часть этих обращений составлена в туманной и непрямой форме, подчас граничащей с угодливостью. Слишком часто уважаемые господа земцы из желания доставить удовольствие подвластному полиции правительству рисуют будущую свободу как верную прислужницу Третьего отделения и открывают перед глазами властей радужную перспективу всеобщего похода против бунтарства, того самого бунтарства, которому они обязаны тем, что правительство одно время обращалось к ним за помощью. Но, слава богу, не все земство говорит таким языком. Россия всегда с глубокой признательностью будет вспоминать имена Нудатова и Жданова из Самары, Петрункевича из Чернигова, Нечаева из Новгорода, Винберга из Тавриды, Гордиенко из Харькова и многих других, у кого хватило смелости отстаивать свои убеждения, и слишком часто они платили за свою безрассудную смелость долгосрочной ссылкой.

Не хочу приводить обращений и речей этих земских деятелей, читатель, возможно, нашел бы их весьма скромными. Добавлю лишь, что в России они все же имеют совсем особенное значение, обнаруживая гражданское мужество, которым мы, к сожалению, обыкновенно не отличаемся. Всякий знает, что на каждую такую речь, как речь Нудатова, на каждое такое обращение, как обращение черниговского земства, приходится десять других, не произнесенных и не написанных, скрытых и хранимых in petto*. И если они не высказаны вслух, то причину легко угадать.

______________

 

* про себя (ит.).

 

 

 

* * *

 

 

Правительству все это известно и всегда было известно. Оно никогда не обманывало себя насчет истинных чувств земских деятелей. Земство — его естественный враг. Бюрократия тем более ненавидит земское самоуправление, что не в силах его уничтожить, и она инстинктивно понимает: раньше или позже, не сегодня, так завтра придется уступить ему дорогу.

Нет ничего неожиданного в том факте, что, когда силы реакции берут верх, бюрократия начинает изобретать различные способы удержать в узде своего врага, не допускать, чтобы земство утвердилось в кругу своей деятельности, обрело моральное влияние на общественное мнение, выступило объединенными силами с манифестациями и протестами против правительства.

Но так как земство было создано в 1864 году, а в 1866 году уже диким цветом расцвела самая черная реакция, то легко вообразить, в какой обстановке приходилось действовать молодым представительным учреждениям. Я позволю себе указать на главные законы о земстве, нанесшие ему сокрушительные удары. Первый из этих ударов поразил земство в самой жизненно важной области — общественных финансов. Положением 1864 года земству было предоставлено право взимания налогов в своей губернии. Но налагать дополнительные податные тяготы на и так уже слишком обремененных крестьян было удручающе тяжело для учреждения, главная цель которого — улучшать жизненные условия крестьянства. Кроме того, этот путь едва ли мог привести к плодотворным результатам. Единственной возможностью для земства укрепить свое финансовое положение было найти новые источники дохода. Эти доходы они рассчитывали получать с обложения промышленных предприятий. Ничего не могло быть мудрее и справедливее такого решения. Однако земский сбор с промыслового и торгового класса был крайне мал по сравнению с налогами, налагаемыми на сельское хозяйство. В некоторых губерниях земский сбор с промысловых и торговых предприятий составлял 2 рубля с тысячи, а земский сбор с земель равнялся 23 рублям с тысячи. Мало того, власти очень скоро пришли на помощь привилегированным классам и законом от 21 ноября 1866 года положили конец справедливой системе финансирования, введенной земством.

Пресловутый закон отнял у земства право взимать налоги с капитала или с прибыли промысловых предприятий. В виде возмещения земству разрешили лишь облагать незначительной пошлиной торговые свидетельства и пустяковой пошлиной — фабричные постройки. Так было восстановлено неравное распределение налогов, и это фактически совершенно разорило земство. Недаром земцы говорили, что закон от 21 ноября означал косвенное упразднение местных парламентов и был мерой, предназначенной превратить земство в столь же бессильное, как и ненавистное бедным классам учреждение. Так тяжел был этот удар, что более половины всех земств присоединилось ко всеобщему протесту. Правительство ответило роспуском петербургского земства, после чего остальные сложили оружие.

В следующем году, семь месяцев спустя, вышел закон от 13 июня, подорвавший политическое значение земства. Не довольствуясь надзором за земскими учреждениями со стороны губернаторов, правительство решило иметь своего агента в сердце крепости. Закон превратил председателя земского сбора из распорядителя формальной стороной прений в прямую власть над собранием. Он стал одновременно председателем собрания и земским начальником. Он назначается министром, и только министр может его сместить. Он обыкновенный чиновник, и на него возложено право по своему усмотрению остановить на собрании любую речь, отклонить предложение, прекратить обсуждение под предлогом, что оно является “оскорбительным для правительства”.

 

Между этими двумя законами: одним — экономического, другим — политического характера, земство было зажато точно в тисках. Другие правительственные распоряжения касаются вопросов второстепенного значения. Положением 1864 года различные земские собрания в случае надобности могли сноситься между собой, разумеется с разрешения властей. Но 4 мая 1867 года появилось разъяснение Сената о том, что означенную статью надо толковать в чисто пиквикском смысле, а именно: земским собраниям не дозволяется сообщаться между собой в любом случае, какова бы ни была настоятельная необходимость. В своем упорстве власти дошли до того, что отказали астраханскому земству в его ходатайстве разрешить войти в соглашение с земствами соседних губерний для принятия мер против эпидемии.

Таким же курьезом царской администрации является инструкция, касающаяся публикации отчетов земств и сообщений о земских собраниях. Сия инструкция гласит, что эти материалы, правда, могут печататься, но только в строго ограниченном количестве — в стольких экземплярах, сколько насчитывается земских гласных — ни одним больше!

Совершенно очевидно, что при таком законоположении с добавлением к этому права властей заключить в тюрьму и отправить в ссылку любого неугодного и подозрительного им депутата земства полезность наших местных парламентов стала просто ничтожной. В этих условиях неудивительно, что широкие круги общества потеряли интерес к учреждению, которое они при его основании так восторженно приветствовали. Из земства ушли лучшие люди, и на смену им сплошь и рядом приходили интриганы и корыстолюбцы. Члены земства безучастны, и нередко случается, что собрание не может состояться из-за неявки значительного числа гласных. Обсуждение вопросов превратилось в формальность, никто им не интересуется, ибо все знают, что любое предложение, полезное для народа, будет правительством отвергнуто. Земство просто прозябает в полном пренебрежении, но оно все еще существует, служа тем каркасом, который в любой момент может быть заполнен крепким материалом. А если наступит кризис, земство может сыграть решающую роль. Вот почему правительство испытывает такой страх перед этим учреждением и с радостью уничтожило бы его. Знаменитая верховная распорядительная комиссия под председательством генерала Каханова, маленького Ликурга реакции, предложила настолько повысить избирательный ценз, чтобы правом голоса пользовались только крупные землевладельцы, то есть самые закостенелые крепостники. Как правильно отметила наша печать, такое изменение означало бы восстановление бюрократической системы правления во всей ее силе. Это была бы даже не олигархия, ибо Россия не имеет аристократии в подлинном смысле слова. Олигархические грезы графа Толстого столь же нелепы, как клерикальные фантазии его почтенного коллеги Победоносцева. Крупные помещики, которые проводят свою жизнь в Петербурге и почти все занимают высокие правительственные посты, в своих родных губерниях представляют совершенно инородный и чуждый элемент.

Не желая снова подвергаться епитимье, наложенной на меня за неверие в полезность передачи руководства начальным образованием духовенству, я не осмелюсь утверждать, будто все эти планы невозможны. Реакция стала столь безрассудна, что готова сделать невообразимое. Скажу лишь, что перед лицом всеобщего обнищания страны окончательное уничтожение земства или проведение мер, равносильных его уничтожению, имело бы самые губительные последствия и может стать предвестником всеобщего бедствия для России.

“Если бы кому-нибудь нужно было доказывать всем нам известные вещи, — недавно писал один старый земский деятель в изданной за границей брошюре, — тому советуем обратиться к документам за первое время после введения в России земских учреждений, к итогам этих последних о том, в каком виде они застали ту часть общественных дел, какая только отведена была в их заведование. По этим отчетам, особенно для умеющего читать их, области общественной жизни, находящиеся в руках людей чиновничьего промысла, представлялись точно претерпевшими неприятельское нашествие. В одном месте земство взамен хлебных магазинов находило гнилые и пустые амбары; в другом совсем не находило куда-то пропавших и уже забытых населением школ, значившихся в отчетах и ежегодно получавших деньги на содержание. Там куда-то исчез мост, ежегодно исправляемый, здесь — больница. В докладе Чердынской уездной управы так описывался прием предметов ее ведения:

“Заглянули в магазины: в одном совершенно пусто, в другом изъеденные крысами какие-то тюки. Справляются: оказывается, что это опечатанное имущество каких-то беглых раскольников. Вскрывают: взамен имущества — гнезда крыс. Хлеба, значившегося в отчетах, — ни зернышка. Продовольственные капиталы оказались фикцией, обсеменение полей — фикция, медицина — тоже. Если же где больницы не оказались фикцией, то служили пугалом, считаясь преддверием кладбищ”*.

______________

 

* З.С. Восемнадцать лет войны чиновничества с земством Женева, 1884. (Примеч. Степняка-Кравчинского.)

 

 

Я предоставляю читателю самому судить, каково будет финансовое положение России, если губернии вернутся к тому состоянию, в каком они находились до учреждения земства.

 

 

Глава XXIX

 

ДЕСПОТИЗМ И ПЕЧАТЬ

 

 

Если бы понадобился сверхчувствительный барометр, показывающий во всякий период и во всякий момент изменение силы русского деспотизма, таким барометром могло бы служить отношение к печати. “Свобода печати — главный залог свободы страны”, — сказал Мильтон. С таким же основанием можно утверждать обратное: закабаление печати — главная гарантия деспотизма. Деспотические правительства это знают. Нет ни одной области человеческой деятельности, к которой самодержцы относились бы с такой подозрительностью, как к прессе. В России, как мы видели, правительство не проявляло слишком большой любви к школам и тем более к земским учреждениям, но печать в гораздо худшем положении, чем те и другие. Самоуправление и школы приносят свои плоды в более или менее отдаленное время, печать же действует немедленно. Область действия школ и земства ограниченна, печать же господствует над всей громадной империей. На любом другом поприще противник всегда человек — профессора, земские деятели и прочие. Как бы неприятны они ни были для царизма, но это по крайней мере люди, известные лица. А писатель — что он такое? Может быть, чудовище, для которого не существует ни закона, ни религии, способное на все? Куда он направит свою таинственную силу, как может воздействовать своим злобным пером на неразумных и слабых?

И в то же время какое общественное установление так беззащитно, как печать? Во всякой другой сфере общественной жизни мысль и разум более или менее тесно связаны с материей. Самоуправление и просвещение необходимы для самого государства, для его успешного развития и материального благосостояния. Но в печати государство не нуждается. Правда, оно пользуется услугами типографа, чтобы печатать свои официальные публикации, но это не пресса. Без подлинной печати, мозга общества, деспотизм может прекрасно обойтись и продолжать существовать, как некоторые животные могут жить долгое время после того, как лишились одного полушария головного мозга. Печать — высший мир мысли, и она не способна к самозащите. Долг других установлений общества — объединиться для охраны этой жизненно важной части своего организма. Если они на это не способны, печать окажется во власти силы. Деспоты будут держать свою жертву в тисках и либо сокрушат и уничтожат ее, либо позволят ей жить и дышать так, как это им будет угодно. Вот почему положение печати служит наилучшим мерилом силы деспотизма. С этой точки зрения история взаимоотношений русской прессы и самодержавия в высшей степени интересна.

Никогда Россия не знала ничего даже отдаленно напоминающего свободу печати или терпимость к политическим и религиозным идеям. Петр Великий, царствование которого явилось апогеем имперского либерализма, пытал и предавал смерти писателей-раскольников, авторов памфлетов против его реформ. Но царь питал горячее пристрастие к европейской культуре, и все, что исходило от нее, неукоснительно одобрялось. Рассказывают, что, когда переводчик пуфендорфского “Введения в историю европейскую” предложил опустить несколько страниц, не слишком хвалебных для Московии, Петр в назидание отечески стукнул его своей знаменитой палкой за столь неслыханную непочтительность к великому историку и приказал печатать книгу без изменений.

Преемники Петра следовали его примеру. Они покровительствовали изящной словесности, наукам и искусствам, создавали академии, основывали литературные журналы. Екатерина II сама выступала с драматическими произведениями, собственноручно писала нравоучительные сказки и скучные педагогические сочинения и соблаговолила даже переделать для русской сцены “Виндзорских кумушек” Шекспира.

Правда, цензура уже тогда существовала, но то был не инородный бюрократический орган, инстинктивно враждебный писателям и литературе, каким он с тех пор стал. Ученые и профессора охаивали труды других ученых и профессоров, более молодых и менее известных, чем они, и, что весьма любопытно, в своей злобе и зависти писатели той эпохи были более враждебны свободе печати, чем самодержавие. Скабичевский в своей истории цензуры рассказывает, что, когда выпустили в свет журнал Академии наук без представления его цензуре, писатели, как лакеи, стали поносить друг друга, превознося цензуру как институцию величайшей важности. Правительству пришлось вмешаться, и оно тщетно пыталось образумить злобствующих литераторов, призывая их к большей терпимости и доказывая, что мир не погибнет, если людям дозволено будет открыто выражать свое мнение.

Разумеется, было бы ошибкой приписывать патриархальные отношения, царившие между императорами или императрицами и писателями того времени, либерализму деспотов и угодничеству литераторов. Причина была куда более простой.

Благодаря преобразованиям Петра Великого Россия вступила во временное согласие с остальной континентальной Европой, а в тот период европейские монархии были такими же бюрократическими автократиями, как и русская империя. Пока продолжалось это согласие, наука, законодательство и история соседних народов не представляли для царя никакой угрозы. В каком отношении могли они быть опасны? Случалось, конечно, что кое-кто позволял себе саркастические замечания о варварстве Московии, как то было в книге Пуфендорфа. Но все же ничего серьезного, ничего, что подвергало бы опасности основы порядка. Правда, в XVIII веке в Европе возникло широкое философское движение, таившее в себе зародыш великих политических потрясений. Но пока еще эти зародыши были невидимы. Они прятались под маской гуманизма и философии. Даже принцы участвовали в этом движении, полагая, что им удастся возглавить и направить его в угодное им русло. В России Екатерина II, как и Фридрих в Пруссии, слыла философом и заискивала перед Вольтером.

Революция все это изменила, тогда и навеки. В области своих политических учреждений и культуры Европа шагнула далеко вперед. Россия осталась такой же, какой ее создал Петр. Затем начались гонения. Радищев и Новиков были первыми мучениками русской печати. Один был сослан в Сибирь, другой посажен в крепость за приверженность к идеям, которые до революции высказывала сама Екатерина. И тогда уже были ясно определены взаимоотношения правительства и печати. С тех пор притеснения могли быть сильнее или слабее, но они никогда не прекращались.

Как Николай I обращался с писателями и журналистами, всем хорошо известно. При Александре II печать первой почувствовала его тяжелую длань. Кошелев в своих воспоминаниях описывает, как в 1858 году, в самый медовый месяц либерализма Александра, когда император, поддерживаемый цветом общества, боролся против мракобесия старой знати, за освобождение крестьян и произвол цензуры приводил его в отчаяние, эта цензура погубила журнал, редактируемый славянофилом Аксаковым и самим Кошелевым, несмотря на то что журнал был горячим поборником освобождения крестьян, а его два редактора — убежденными монархистами! Деспотизм не терпит никакой критики даже со стороны своих приверженцев. Заточение Михайлова и Щапова, гражданская казнь Чернышевского — людей самого великого ума, которыми когда-либо гордилась Россия, — все это происходило в первый период царствования Александра.

Преследование печати, то яростное, то более умеренное в зависимости от перемены ветра в высших сферах, продолжалось все двадцать шесть лет, на протяжении которых царь распоряжался судьбами своей страны.

 

 

 

* * *

 

 

Но нас сейчас занимает вопрос не о притеснениях поэтов и писателей, историков и журналистов в прошлом, а о положении печати в настоящее время. И здесь надо отметить тот характерный и весьма примечательный факт, что всякий раз, когда правительство из-за финансовых затруднений или по политической необходимости вынуждено идти на какие-то преобразования, печать меньше всего выигрывает от этих перемен.

Если освобождение крестьян, учреждение земства и создание новых судов придали жизни страны другой вид и вселили в сердца людей надежду на лучшее и более светлое будущее, то печать, долг которой — воодушевлять, просвещать и ободрять общество, все равно была оставлена на милосердное попечение старой цензуры. Только в 1865 году был обнародован новый закон о печати, но и этот закон, как бы малы ни были его уступки, дарован с неудовольствием и недоброжелательностью. Царское правительство никогда не останавливалось перед тем, чтобы вернуться к старым порядкам или отнять одной рукой то, что оно дало другой. Закон о печати недаром был назван “временной инструкцией”: это был всего лишь опыт, и она может быть отменена в любой момент, если властям так заблагорассудится. Кроме того, применение инструкции было строго ограничено.

Новые законы, если они направлены на предоставление большей свободы, редко применяются во всей империи. Так, земство, мировые судьи и новые суды присяжных учреждались постепенно, как если бы власти опасались ошеломить страну слишком большой свободой. Реформы проводились с такой осторожностью, что до сих пор имеются губернии, где они еще не вступили в силу. Но что касается закона о печати, то власти превзошли себя. Не довольствуясь временным характером нового порядка, они разрешили применять его только в обеих столицах. Правительство, правда, обещало распространить инструкцию на все губернии, как только будет закончена организация новых судов, но обещание не было исполнено, и во всей России, за исключением Москвы и Петербурга, еще господствует закон о печати Николая I.

Давайте посмотрим, каков же характер тех уступок, на которые правительство так робко и неохотно пошло. Новый закон заменил предварительную цензуру цензурой карательной. Но в отношении трудов объемом менее чем в десять листов оригинального текста или двадцати листов перевода сохранен старый порядок. Освобождены от цензуры в обеих столицах все повременные издания, выходившие до опубликования новой инструкции.

Однако если даже предварительную цензуру отменили, то были приняты меры, не допускавшие злоупотребления этой привилегией. Экземпляры бесцензурных изданий за четыре дня до рассылки их подписчикам должны были представляться в цензурный комитет — орган, уполномоченный запрещать выпуск изданий, почитаемых им опасными для порядка, нравственности и религии.

Что касается газет и журналов, то министру внутренних дел предоставлено право по своему усмотрению сделать официальное предупреждение редакторам изданий, которые он сочтет особенно вредными. Третье предупреждение — ipso facto — влечет за собой приостановление издания и возбуждение против провинившегося редактора судебного преследования. Более того, министр может административным путем, то есть просто по своей воле, приостановить любое периодическое издание на время до трех месяцев. Он, далее, вправе запретить уличную продажу газет и журналов, одним махом уничтожая половину тиража. Он может запретить газетам печатать объявления. Эти две меры, принятые против газеты или журнала, имевших несчастье возбудить неудовольствие министра, равносильны наложению крупного штрафа, так как они терпят большие убытки. И если такое повторится несколько раз, то караемым органам уже не уцелеть, ибо практически нет предела взысканиям, которые могут быть на них наложены. Подобный метод сокрушения неугодного издания в последнее время применяется очень часто, потому что он производит меньше шума и кажется не столь произвольным, как приостановление в административном порядке или запрещение после трехкратного предупреждения.

С другой стороны, закон 1865 года имел одно бесспорное преимущество. Книгу или газету и журнал можно было запретить только по приговору суда. И хотя временное приостановление правительственным распоряжением или в административном порядке и лишение права помещать объявления могло совершенно разорить издателя, но сама возможность обжалования была безусловным облегчением для печати, так как заставляла министра быть более осторожным в осуществлении своих полномочий и чаще прислушиваться к общественному мнению. Обжаловать решение министра можно было в последней инстанции, в Сенате — органе, который едва ли слишком снисходительно относился к революционным теориям или подрывным идеям, о чем свидетельствовало его осуждение славянофильского журнала, издававшегося Аксаковым. Все же решение Сената всегда соответствовало закону, и, как показал приговор по поводу издания перевода первой части книги Лекки “История возникновения и влияния рационализма” и книги Вундта “Душа человека и животных”, Сенат иногда не допускал явной и вопиющей несправедливости и отменял решение цензурного комитета.

В ряде случаев, однако, власти не стеснялись обходить закон, который сами же ввели. В 1866 году, меньше чем через год после вступления в силу закона о печати, князь Гагарин и его друзья решили всеми правдами и неправдами добиться закрытия “Современника” Некрасова и “Русского слова” Благосветлова, и они уговорили императора действовать в качестве их deus ex machina*.

______________

 

* бог из машины (лат.) — развязка с неожиданной помощью лица или какого-то обстоятельства, спасающего положение.

 

 

Однажды на балу его величество приказал уничтожить оба издания, и они были тотчас же запрещены без соблюдения каких-либо формальностей. Через некоторое время сочли возможным превратить исключение в правило. Судебные дела, если даже обвинению удавалось их выиграть, производили слишком большой скандал и возбуждали общественное мнение, содействуя лишь распространению вредных идей. Деспотизм предпочитает секретность и мрак гласности и свету: в 1872 году закон 1865 года был “исправлен” дополнительным указом, лишавшим суды права вмешиваться в дела печати. Контроль над печатью отныне был передан кабинету министров, который в конечной инстанции на основании сообщения министра внутренних дел решает участь любого повременного или периодического издания. Тем самым министр внутренних дел, будучи одновременно обвинителем и судьей, ибо его коллеги в вопросах, касающихся его ведомства, по необходимости присоединяются к его мнению, становится вершителем судеб печати и поставщиком литературы для всей Российской империи.

В 1882 году были внесены новые изменения, хотя практически они не имели большого значения. Был образован комитет четырех, заменивший кабинет министров, но, как и раньше, при решении дел о печати невозможна была никакая защита, так как комитет совещался и решал in camera*. Другой мерой воздействия на печать было применение к некоторым изданиям предварительной цензуры.

______________

 

* за закрытыми дверями (лат.).

 

 

С 1872 года закрытия, приостановления, лишение права помещать объявления и запрещения уличной продажи сыпались на злосчастную русскую печать как из рога изобилия. Книги, запрещенные цензорами, беспощадно сжигались. Так были преданы огню второй том труда Лекки “Основные начала нравственности” (первый том был разрешен), “Левиафан” Гоббса, “Учение о развитии организмов” Геккеля, “Философия истории” Вольтера и многие другие книги. Та же судьба постигла русских авторов, с которыми обращались настолько бесцеремонно, что книгу Пругавина под названием “Очерки современного сектантства”, хотя отдельные ее очерки печатались в периодических изданиях и поэтому прошли через цензуру, сожгли по распоряжению кабинета министров.

 Следующая 


Оглавление| | Персоналии | Документы | Петербург"НВ" |
"НВ"в литературе| Библиография|




Сайт управляется системой uCoz